«... чужими странными снами в толпе обычных людей
Меняя частицы дара на меру земного хлеба
Идут безоружные дети навстречу своей звезде»
«Зимой не растут цветы!» – уверенно заявляет человеческий мальчишка лет десяти, одетый в теплый зимний плащ и вязаную шапку. Вокруг лежат сугробы вот уже который месяц, дует холодный ветер и мороз трещит, а все озера и реки закованы льдом. Перед ним — грустная девочка чуть помладше, из-под шапки выбиваются рыжие волосы, слезы на щеках едва не замерзли льдинками. Мальчишка смотрит на свою сестру и качает головой, ну с чего это ей, глупой, вдруг так захотелось цветов зимой? Холода, конечно, этой зимой затянулись, но здесь, у северных границ, это не редкость, что слезы то лить? |
|
Я часто спрашивал себя о том, почему все случилось так, что ты променял дорогую одежду на серый дорожный плащ, а меч в руке сменил на лютню, которую доселе не выпустил из рук? Я смотрел тебе вслед и мысленно задавался вопросом — вернешься ли, стоит ли ждать тебя, стоит ли обнадеживать наших родителей, которые будут часто спрашивать меня о тебе, смотря в глаза и надеясь, что мне известно больше, чем им?
Мы выросли вместе, ты был младше на несколько минут. Мы были двойняшками, но различить нас, начиная лет с пятнадцати, было очень легко — у тебя отчего-то сильно потемнели волосы, став почти черными, однако у нас обоих остались отцовские синие глаза. Мы даже роста были одинакового, только характерами отличались в корне. Сыновья военного, у нас был огромный белостенный дом возле центральной площади Иллора, с детства мы получали все, о чем только могли просить и мечтать — одежда, расшитая украшениями, деревянные игрушки от лучших мастеров, оружие и учителя, которые вложили в нас столько, сколько вообще было возможно вложить.
Мы с тобой учились драться на мечах и стрелять из лука, и я, признаюсь, с детства был вдохновлен этим, я восхищался оружием и теми, кто умел им пользоваться. Если отец брал нас на охоту, я восторженно глядел на тех, кто, сидя верхом, легко натягивал тетиву и стрелял — всегда метко и в цель. Я был так заворожен такой картиной, что никогда не замечал, как ты отворачивался, когда стрела попадала в зверя.
Ты был мне ближе всех в этом мире, но только сейчас я в полной мере осознаю, что до конца тебя никогда не знал. Мне казалось, что вот он ты, передо мной, мой брат, практически мое отражение, но я никогда не принимал всерьез твои увлечения, считая их чем-то глупым, чем-то, из чего ты вырастешь. Ты в пятнадцать лет купил на ярмарке губную гармошку и таскался с ней по всему дому, просто сжимая в руке и никому не давая в руки, ты даже клал ее на обеденный стол! Я не думал тогда, что это музыкальная безделушка для тебя также важна и дорога, как для меня новый кинжал из кости, подаренный отцом.
Ты был другим, но одновременно похожим на меня — такой же целеустремленный и упертый, как баран, но при этом гораздо добрее и... мягче? Мне так иногда казалось, хотя сейчас я думаю, что внутри тебя, на самом деле, был кремень. Когда ты сказал мне, что уходишь, твой голос и ты сам были тверже камня. Я ругал тебя, я говорил, что ты идиот, каких свет не видывал, что родители этого не одобрят и что тебя найдут и вернут через несколько дней, потому что ты, черт тебя дери, не обычный деревенский парень, а сын глубокоуважаемого эльфа и что не стоит такому, как ты, таскаться с лютней по городам, как бродяге! Но ты тогда выслушал и сказал «если вернут — уйду снова». И я тогда точно понял, что действительно уйдешь.
В отличие от меня, ты всегда лучше сходился с другими. Возможно потому, что привык отдавать что-то, в то время как я, скорее, забирал. Несмотря на это друзей у нас с тобой практически не было и мы привыкли держаться друг за друга. В какой-то момент даже поняли, что ощущаем друг друга едва ли не физически — когда ты заболевал, мне, без шуток, тоже становилось плохо, даже если болезнь твоя была не заразная и подхватить ее я никак не мог.
Ты рос, твое увлечение музыкой росло вместе с тобой. Ты сам освоил лютню и теперь я уже не кривил лицо, когда слышал твои мотивы, я вслушивался и закрывал глаза, потому что звучали они очень красиво. Наверное, нам всем стоило поддержать тебя в этом, но наш отец, к сожалению или же к счастью, до мозга костей солдат и видел нас исключительно такими же солдатами. Тогда между вами начались распри — ты не мог учиться тому, чему не хотел учиться. В какой-то момент ты просто бросил клинок к его ногам и, развернувшись, ушел обратно в дом.
А вечером того же дня он выхватил лютню у тебя из рук и бросил в огонь со словами «мечом сначала владеть научись, а потом уже песни свои пой!»
И мне тогда показалось, что он сжег не твой инструмент, а самое драгоценное сокровище, что у тебя было, потому что ты тут же бросился к камину и был готов голыми руками вытащить ее, но я вовремя схватил тебя за шкирку и оттащил в сторону. Ты не смотрел на отца, ты не смотрел на меня, ты сидел на полу и блестящими глазами смотрел, как в сгорает то, что было твоей лютней, как трещит дерево и как рвутся струны. И вместе со струнами у тебя внутри тоже что-то рвалось, я ощущал это кожей.
С отцом вы больше не разговаривали. Ночью я сидел с тобой до тех пор, пока ты не заснул, потому что просто боялся тебя оставить — ты не плакал и не кидался вещами, но мне казалось, что внутри у тебя сейчас только остывшие угли, такие же, как у нас в камине.
Он не лютно сжег, думал я тогда, он из тебя кусок вырвал и его в огонь бросил.
Два следующих дня ты был больше похож на куклу. Отец, вероятно, ждал, что ты одумаешься и снова возьмешься за меч, но я чувствовал, что этого уже не будет. В тебе было пусто, во мне — тоже. Я ходил рядом с тобой, судорожно соображая, чем тебе можно помочь, но ты тогда уже все для себя решил и через две ночи подошел ко мне и сказал, что больше здесь не останешься.
Я рассердился и могу простить себе это, я всегда был эмоциональней, чем ты, да и как я должен был воспринять новость, что мой брат уходит из дома, потому что больше не может тут оставаться!? Я позлился, поругал тебя, а потом сел на кровать и вдруг понял, что не имею ни малейшего права держать тебя здесь, в месте, где тебя не понимают и вряд ли когда-нибудь поймут. Нашего отца сложно убедить в чем-то, а тем более в том, что его сын не воин, а творец, для которого оружие в руке — непосильная ноша.
Ты не стал прощаться с родителями, просил передать им на словах, что любишь их и что уходишь не потому, что злишься или обижен, а потому, что каждый раз, когда смотришь в окно, понимаешь, что мир зовет тебя и что противиться этому зову уже становится невозможным. Что мир для тебя не в звоне мечей и в подвигах, а в стихах и песнях, и что ты прекрасно осознаешь, что им это сложно понять. Я постарался это запомнить.
Когда на рассвете я проводил тебя и мы стояли у крыльца, прощаясь, я вдруг понял, что все правильно. Я всегда чувствовал, когда тебе плохо и последние дни это чувство внутри не покидало меня, но сейчас, когда я был в шаге от того, чтобы отпустить тебя, оно исчезло. Ты был счастлив. Ты любил меня также, как я любил тебя, но ты не мог оставаться здесь, это тянуло тебя к земле, когда тебе нужно было лететь.
Я не держал тебя, только долго смотрел вслед, пока ты не исчез на окраине деревни. С тех пор мы больше не виделись.
